... постулировать и критиковать метафизичность оппозиций, и совсем другое — мыслить вне их, а тем более создать научную дисциплину без набора фундаментальных оппозиций. Эта неслыханной трудности задача была решена Деррида с блеском, но и не без серьезных потерь. Деррида видел старые метафизические оппозиции повсюду — даже у Хайдеггера, чья критика метафизики была так важна для него. Он говорил, например, что хайдеггеровское различие между бытием и сущим («онтико-онтологическое», как он выражался) — все та же метафизическая «отрыжка» прошлого. Решение, предложенное Деррида, имело две стороны. Первая — и наиболее поражающая воображение — касалась выработки им совершенно новых категорий, исключающих возможность мышления в оппозициях. Выработка этих понятий шла под знаком Малларме и отчасти Хайдеггера. Деррида стал использовать такие слова, которые заключали в себе взаимоисключающие смыслы (эта тема интересовала до него Фрейда). Например,
pharmakon — лекарство и яд, внешнее и внутреннее, слово и письмо одновременно; hymen — смешение и дистинкция, идентичность и различие, внешнее и внутреннее одновременно;
espacement — пространство и время одновременно и т. д. Эти странные категории, похожие на «неопределенные» слова Малларме, производили странное впечатление на неподготовленных читателей и делали его тексты (как и поэзию Малларме), по существу, непереводимыми. Мы просто не привыкли мыслить такими категориями.
<…>
Второе решение Деррида было внешне менее поражающим, но по своей сути даже более неожиданным. Речь шла о его обращении к феноменологии, в частности к Гуссерлю. Деррида, несомненно, был одним из крупнейших современных феноменологов, и его первая книга была именно исследованием Гуссерля. Неожиданность обращения гиперструктуралиста к феноменологии сегодня не воспринимается так остро, как в шестидесятые годы. Дело в том, что в представлениях того времени структурализм не просто сменил феноменологию — он «отменил» ее как устаревшую и реакционную дисциплину. Леви-Стросс, Якобсон и Альтюссер были фигурами, с которыми связывался закат феноменологии Сартра или Мерло-Понти. Это и понятно. Феноменология — вся в изучении явлений, которые интуитивно даются нашему сознанию как некие целостности. Что тут общего со структуралистской наукой различий и оппозиций? Для структуралиста вообще нет целостного явления, есть лишь структурные отношения. Соединить феноменологию со структурализмом, казалось, не легче, чем соединить мыльный пузырь с музыкальным рядом. Решение Деррида заключалось в радикализации феноменологии и в попытке подойти к знаку (то есть к системе бесконечных различий) как к феномену, который является нам в феноменологическом горизонте. Решение это было шокирующе неожиданным. Оно оживило феноменологию, которая сегодня вновь находится в авангарде философской мысли. Оно позволило таким людям, как я, перейти от семиотики к более феноменологическому видению реальности.
<…>
Деятельность Деррида сделала многие догмы старой критики, филологии и философии совершенно непригодными для дальнейшего использования. В этом нет сомнения. Но деконструкция метафизики отчасти привела к параличу современной европейской культуры. Любые категории сегодня кажутся сомнительными, а термины вроде pharmakon’а проблем не решают. В вызванном Деррида урагане уцелели лишь некоторые, весьма утонченные версии феноменологии. Все более остро ощущается необходимость в преодолении самой деконструкции. Один из путей такого преодоления, как мне сейчас представляется, лежит на пути переосмысления понятия материальности. Когда-то философ признавался, что испытывает трудности с понятием материи и материальности, так как они слишком традиционно укоренены в метафизической оппозиции «материя/дух». Мысль Деррида функционировала в поле чистых различий и значений, где материальности не было места.
<…>
В 1963 году французский философ подверг резкой критике книгу своего «учителя» Мишеля Фуко «История безумия». Отповедь эта вызвала настоящий скандал. Что же не понравилось Деррида в блистательной книге Фуко? Прежде всего мышление в терминах оппозиций. Фуко стремился показать, что европейский рационализм, культ разума, возникает в результате исключения безумия из культурной циркуляции. Существенным для Фуко был опыт Декарта, который обосновывал свой рационализм, cogito, как ему представлялось, негативно — через исключение безумия. Конечно, в этой логике легко увидеть оппозиционную метафизическую пару «разум»/«безумие». В результате обезоруживающе тонкого анализа Деррида показал, что у Декарта еще нет этой оппозиции. «Безумен я или нет, — суммировал Деррида Декарта, — cogito,
sum». А это значило, что между мыслью и безумием нет оппозиции; более того, «безумие — это лишь вариант мысли».
Деконструкция оказалась идеальной моделью для постмодернистского самосознания. Недавно в Москве я видел выставку, где соцреализм, концептуализм и левый МОСХ соединились в состоянии полного неразличения. На телевидении священники чередуются с секретарями райкомов старых советских фильмов, Веркой Сердючкой и «Шоколадным зайцем». Где уж тут проводить различие между «честью» и «славой». Но в этой вялой неразличимости уже нет нужды и в дерридианских категориях мысли. Pharmakon, странное соединение яда и лекарства, обладает энергией мысли до тех пор, покуда представления о яде и лекарстве еще различаются. Когда различение это утрачивается, pharmakon уже не нужен, вместо него возникает просто бурда. В этом смысле
pharmakon — вполне модернистская категория. Деконструкция парадоксально нуждается в тех семиотических оппозициях, которые она снимает. Деррида постоянно оживляет в своем радикальном творчестве призрак Лотмана. Когда же семиотика умирает окончательно, вместе с ней умирает и деконструкции: так наступает конец безумия, когда разум тихо тупеет. Когда нет ни «славы», ни «чести», деконструировать просто нечего.
http://seance.ru/n/21-22/retro-avangard-zhak-derrida/jampolskii-derrida
No comments:
Post a Comment